Сталиниада-89
К 110-летию со дня рождения Сосо Джугашвили
Я не ошибся — именно к 110-летию отца народов вышел 6-й номер журнала «Искусство Ленинграда». Было это в декабре 1989 года. Если из сегодняшнего 130-летия вождя вычесть тогдашнее 110-летие — выйдет ровно двадцать лет. Столько могло бы быть нынче журналу, который запомнился, думаю, не только читателям северной столицы. Мне посчастливилось работать в редакции журнала с первого дня его существования. А просуществовал он неполных пять лет; за это время вышло более 30 номеров (в том числе и под названием «АРС — Санкт-Петербург», после того как городу вернули историческое имя), включая специальные монографические выпуски.
Первые тетради журнала, вышедшие летом 1989 года, еще литовались (в переводе на общедоступный язык, попросту говоря, подвергались цензуре). В Горлит (снова перевожу: Управление по охране государственных тайн в печати) относились гранки уже подготовленного к выпуску журнала, а возвращались они в редакцию с «резолюцией» — разрешительной печатью Горлита. При этом стыдливо умалчивалось, что это именно разрешение печатать (как же, цензуры-то у нас нет!), в отличие от честного саперного: «Проверено. Мин нет» или от прямодушия царских времен: «Печатать дозволяется. Цензор… имярек».
Но перестройка набирала ход, и уже осенние выпуски журнала — не припомню точно, с октября или с ноября — мы не относили в Горлит на углу Садовой и Невского; негласным распоряжением (в эпоху расцветавшей гласности) ответственность за благонадежность журнала возлагалась на его главного редактора. Симпатичнейший Геннадий Федорович Петров, возглавлявший «Искусство Ленинграда», взял на себя этот тяжкий груз — я не шучу, воистину тяжкий: никто не знал тогда, не мог знать наперед, чем все это кончится!
А мы, его сотрудники, между тем подкладывали мины, подчас весьма разрушительные и мощные в тротиловом эквиваленте.
Не удивительно, что один из осенних (первых неподцензурных!) выпусков журнала мы решили посвятить осени патриарха — поздравить все прогрессивное человечество с днем рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. На лицевой стороне и на спинке обложки журнала воспроизводились коллажи петербургского художника Вадима Воинова «Черная полоса» и «Расстрельный час». А внутренние стороны обложки были отданы поэтическим портретам вождя — еще живого и усопшего. Вот стихотворение узника ГУЛАГа Анатолия Клещенко:
Канал имени Сталина
Ржавой проволокой колючей
Ты опутал мою страну.
Эй, упырь, хоть уж тех не мучай,
Кто, умильно точа слюну,
Свет готов перепутать с тьмою,
Веря свято в твое вранье,
Над Сибирью, над Колымою
Вьется тучами воронье.
Конвоиры сдвигают брови,
Щурят глаз, чтоб стрелять ловчей,
Ты еще не разбух от крови,
Ты еще в темноте ночей
Не балуешься люминалом
И не просишь, чтоб свет зажгли.
Спи спокойно. Мы по каналам
И по трассам легли навалом,
Рук не выпростать из земли.
О тебе наши вспомнят дети,
Мы за славой твоей стоим,
Раз каналы и трассы эти
Будут именем звать твоим.
Ураллаг, 1942
Помещенный рядом с титульным листом пронзительный стих лил мрачный свет на все содержание журнала. А оно — содержание — и не могло быть иным, мажорным, источающим все эти: «Сталин — наша слава боевая…», «О Сталине мудром, родном и любимом…» Тогда, на взлете перестройки, и помыслить было трудно, что двадцать лет спустя вернут в подарок «лучшему другу метростроевцев» строку сталинского гимна. В том самом московском метро, что стало символической могилой для сотен его строителей, расстрелянных, замученных в лагерях…
«Опыт документальной мифологии» — так называлась беседа с кинорежиссером Семеном Арановичем, открывавшая журнал. Два фильма — «Я служил в охране Сталина» и «Личное дело Анны Ахматовой», две России — по слову поэта, «та, что сажала, и та, которую посадили». Наверное, многие читатели видели фильм об охраннике, служившем вождю и на ближней даче в Кунцево, и в Большом театре во время «царских» спектаклей. Старый человек с прежним раболепным восторгом повествует о бытовых подробностях жизни «хозяина», о его житейских привычках… Вот деталь — не единственная, конечно, но поразительная: на вопрос, не было ли рядом со Сталиным во время настигшего его ночного приступа медсестры, герой фильма Алексей Рыбин отвечает: «Не было». — «А аптечка была? — «И аптечки не было. Он никогда никаких лекарств не употреблял. Поскребышев ему даст таблетку — и все». У секретаря Сталина Поскребышева и в самом деле было ветеринарное образование. А лучших кремлевских медиков, арестованных по так называемому делу врачей, в это время пытали на Лубянке… «Личное дело Анны Ахматовой» вмещается в несколько ее горьких строк из «Реквиема»: «Муж в могиле, сын в тюрьме / Помолитесь обо мне»…
А рядом судьбы других, не столь именитых деятелей искусства, по которым тяжелым катком прошлась чудовищная машина сталинских репрессий. Литератор Людмила Эйзенгардт, арестованная вслед за мужем Исааком Троцким, ученым секретарем Историко-археографического института Академии наук СССР (его «вина», скорее всего состояла в том, что он был однофамильцем ненавистного оппонента Сталина; многие в ту пору меняли «неудобные» фамилии). Художник Борис Эрбштейн, ученик К. Петрова-Водкина и Вс. Мейерхольда, друг Шостаковича, Соллертинского, Тухачевского… Его не спасло даже то, что в молодости был матросом Балтфлота, воевал против Юденича.
Рядом неотправленное письмо Бориса Лавренева; на незаклеенном конверте написано: «Редакция «Красной газеты». Петру Ивановичу Чагину. От Б. А. Лавренева. Личное».
Письмо это — прямая параллель известному письму Михаила Булгакова, только, пожалуй, более острое и жесткое. Даже из пары фраз ясно, что попади письмо в середине в 20-х в руки органов — автору было бы несдобровать. «Жить и работать для создания новой культуры, сознавая себя в то же время едва терпимым в государстве парием, над которым волен безгранично и безнаказанно издеваться любой… управдом, любой эксплуататор-издатель, жить в такой обстановке и творить «культуру» невыносимо, тяжко, душно, страшно… Предпочитаю заняться «производительным» трудом и искупить преступное занятие литературой честным служением обществу в качестве счетовода».
Вот трагические тюремные акварели Николая Евгеньевича Лансере, представителя знаменитой семьи художников и архитекторов Бенуа — Лансере. Арестованный в 1931 году (по стандартному обвинению в шпионаже), приговоренный к смертной казни, он вскоре был направлен в Особое конструкторско-техническое бюро (ОКТБ-12), куда ходил на работу под конвоем и занимался проектированием и строительством… знаменитого Большого дома на Литейном, гаража НКВД (в бывшем Конногвардейском манеже), внутренней отделкой дачи Сталина и кабинета Молотова. «Пригодился», как пригодились другие зэки — Туполев, Королев и несть им числа… Вот графические портреты Юрия Анненкова — Вс. Мейерхольд, Б. Пастернак, В. Антонов-Овсеенко, О. Глебова-Судейкина, А. Горький, Л. Троцкий, И. Сталин… Жертвы рядом с палачом! Репортаж с выставки «Сталинизм в судьбах людей» в Музее Великой Октябрьской социалистической революции (так он тогда еще именовался) — своеобразный акт покаяния музея, десятилетиями скрывавшего правду о большевистском терроре.
Впервые была опубликована изъятая с верстки глава книги Г. М. Козинцева «Глубокий экран» (1971). Глава «Озвучание» посвящена тяжким временам 30–50-х годов, когда один за другим следовали запреты снимать фильмы, уже запущенные в производство (или диктовались насильственные купюры в ранее одобренных сценариях). Возвращалось к читателю доброе имя писателя-сатирика Александра Хазина, опороченное в печальной памяти ждановском постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» (заодно с именами Ахматовой и Зощенко). Смешная (но ведь и страшная!) сценка, написанная Хазиным для капустника в Доме писателя: «А мы прозу сеяли, сеяли…» — напевали «инженеры человеческих душ». «А мы прозу вытопчем, вытопчем…» — отвечали идеологически вооруженные критики. Продолжалась начатая в предыдущих номерах журнала публикация книги Н. А. Бердяева «Христианство и классовая борьба».
Закончу на музыкальной ноте. В блестящей статье выдающегося историка музыки Михаила Друскина «Парадокс и его последствия» критически анализировался расхожий афоризм, приписываемый М. Глинке: «Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем». Фраза эта не авторизована и воссоздана по памяти А. Серовым, но главное, вырванная из контекста беседы, она может быть истолкована по-разному. Чем сразу же воспользовались в 1948 году авторы очередного партийного навета на современную музыку, сделав из слов Глинки знамя борьбы за «реалистическую музыку» против «музыки формалистической».
А на третьей (внутренней) стороне обложки читателя ждал сталинский некролог, написанный Георгием Ивановым:
Короткий, гнилозубый, в оспе
Лежит в Москве в блистательном гробу
Великий Сталин — Джугашвили Оська,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
И перед ним в почетном карауле
Стоят народа меньшие отцы,
Те, что страну в бараний рог согнули,
Предатели, убийцы, подлецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела,
И в центре — жирный Маленков, похожий
а вурдалака, ждущего кола.
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, —
И перед ними высится, как плаха,
Проклятый вождь, проклятый гроб.
Париж, 20 марта 1953
Я не ошибся — именно к 110-летию отца народов вышел 6-й номер журнала «Искусство Ленинграда». Было это в декабре 1989 года. Если из сегодняшнего 130-летия вождя вычесть тогдашнее 110-летие — выйдет ровно двадцать лет. Столько могло бы быть нынче журналу, который запомнился, думаю, не только читателям северной столицы. Мне посчастливилось работать в редакции журнала с первого дня его существования. А просуществовал он неполных пять лет; за это время вышло более 30 номеров (в том числе и под названием «АРС — Санкт-Петербург», после того как городу вернули историческое имя), включая специальные монографические выпуски.
Первые тетради журнала, вышедшие летом 1989 года, еще литовались (в переводе на общедоступный язык, попросту говоря, подвергались цензуре). В Горлит (снова перевожу: Управление по охране государственных тайн в печати) относились гранки уже подготовленного к выпуску журнала, а возвращались они в редакцию с «резолюцией» — разрешительной печатью Горлита. При этом стыдливо умалчивалось, что это именно разрешение печатать (как же, цензуры-то у нас нет!), в отличие от честного саперного: «Проверено. Мин нет» или от прямодушия царских времен: «Печатать дозволяется. Цензор… имярек».
Но перестройка набирала ход, и уже осенние выпуски журнала — не припомню точно, с октября или с ноября — мы не относили в Горлит на углу Садовой и Невского; негласным распоряжением (в эпоху расцветавшей гласности) ответственность за благонадежность журнала возлагалась на его главного редактора. Симпатичнейший Геннадий Федорович Петров, возглавлявший «Искусство Ленинграда», взял на себя этот тяжкий груз — я не шучу, воистину тяжкий: никто не знал тогда, не мог знать наперед, чем все это кончится!
А мы, его сотрудники, между тем подкладывали мины, подчас весьма разрушительные и мощные в тротиловом эквиваленте.
Не удивительно, что один из осенних (первых неподцензурных!) выпусков журнала мы решили посвятить осени патриарха — поздравить все прогрессивное человечество с днем рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. На лицевой стороне и на спинке обложки журнала воспроизводились коллажи петербургского художника Вадима Воинова «Черная полоса» и «Расстрельный час». А внутренние стороны обложки были отданы поэтическим портретам вождя — еще живого и усопшего. Вот стихотворение узника ГУЛАГа Анатолия Клещенко:
Канал имени Сталина
Ржавой проволокой колючей
Ты опутал мою страну.
Эй, упырь, хоть уж тех не мучай,
Кто, умильно точа слюну,
Свет готов перепутать с тьмою,
Веря свято в твое вранье,
Над Сибирью, над Колымою
Вьется тучами воронье.
Конвоиры сдвигают брови,
Щурят глаз, чтоб стрелять ловчей,
Ты еще не разбух от крови,
Ты еще в темноте ночей
Не балуешься люминалом
И не просишь, чтоб свет зажгли.
Спи спокойно. Мы по каналам
И по трассам легли навалом,
Рук не выпростать из земли.
О тебе наши вспомнят дети,
Мы за славой твоей стоим,
Раз каналы и трассы эти
Будут именем звать твоим.
Ураллаг, 1942
Помещенный рядом с титульным листом пронзительный стих лил мрачный свет на все содержание журнала. А оно — содержание — и не могло быть иным, мажорным, источающим все эти: «Сталин — наша слава боевая…», «О Сталине мудром, родном и любимом…» Тогда, на взлете перестройки, и помыслить было трудно, что двадцать лет спустя вернут в подарок «лучшему другу метростроевцев» строку сталинского гимна. В том самом московском метро, что стало символической могилой для сотен его строителей, расстрелянных, замученных в лагерях…
«Опыт документальной мифологии» — так называлась беседа с кинорежиссером Семеном Арановичем, открывавшая журнал. Два фильма — «Я служил в охране Сталина» и «Личное дело Анны Ахматовой», две России — по слову поэта, «та, что сажала, и та, которую посадили». Наверное, многие читатели видели фильм об охраннике, служившем вождю и на ближней даче в Кунцево, и в Большом театре во время «царских» спектаклей. Старый человек с прежним раболепным восторгом повествует о бытовых подробностях жизни «хозяина», о его житейских привычках… Вот деталь — не единственная, конечно, но поразительная: на вопрос, не было ли рядом со Сталиным во время настигшего его ночного приступа медсестры, герой фильма Алексей Рыбин отвечает: «Не было». — «А аптечка была? — «И аптечки не было. Он никогда никаких лекарств не употреблял. Поскребышев ему даст таблетку — и все». У секретаря Сталина Поскребышева и в самом деле было ветеринарное образование. А лучших кремлевских медиков, арестованных по так называемому делу врачей, в это время пытали на Лубянке… «Личное дело Анны Ахматовой» вмещается в несколько ее горьких строк из «Реквиема»: «Муж в могиле, сын в тюрьме / Помолитесь обо мне»…
А рядом судьбы других, не столь именитых деятелей искусства, по которым тяжелым катком прошлась чудовищная машина сталинских репрессий. Литератор Людмила Эйзенгардт, арестованная вслед за мужем Исааком Троцким, ученым секретарем Историко-археографического института Академии наук СССР (его «вина», скорее всего состояла в том, что он был однофамильцем ненавистного оппонента Сталина; многие в ту пору меняли «неудобные» фамилии). Художник Борис Эрбштейн, ученик К. Петрова-Водкина и Вс. Мейерхольда, друг Шостаковича, Соллертинского, Тухачевского… Его не спасло даже то, что в молодости был матросом Балтфлота, воевал против Юденича.
Рядом неотправленное письмо Бориса Лавренева; на незаклеенном конверте написано: «Редакция «Красной газеты». Петру Ивановичу Чагину. От Б. А. Лавренева. Личное».
Письмо это — прямая параллель известному письму Михаила Булгакова, только, пожалуй, более острое и жесткое. Даже из пары фраз ясно, что попади письмо в середине в 20-х в руки органов — автору было бы несдобровать. «Жить и работать для создания новой культуры, сознавая себя в то же время едва терпимым в государстве парием, над которым волен безгранично и безнаказанно издеваться любой… управдом, любой эксплуататор-издатель, жить в такой обстановке и творить «культуру» невыносимо, тяжко, душно, страшно… Предпочитаю заняться «производительным» трудом и искупить преступное занятие литературой честным служением обществу в качестве счетовода».
Вот трагические тюремные акварели Николая Евгеньевича Лансере, представителя знаменитой семьи художников и архитекторов Бенуа — Лансере. Арестованный в 1931 году (по стандартному обвинению в шпионаже), приговоренный к смертной казни, он вскоре был направлен в Особое конструкторско-техническое бюро (ОКТБ-12), куда ходил на работу под конвоем и занимался проектированием и строительством… знаменитого Большого дома на Литейном, гаража НКВД (в бывшем Конногвардейском манеже), внутренней отделкой дачи Сталина и кабинета Молотова. «Пригодился», как пригодились другие зэки — Туполев, Королев и несть им числа… Вот графические портреты Юрия Анненкова — Вс. Мейерхольд, Б. Пастернак, В. Антонов-Овсеенко, О. Глебова-Судейкина, А. Горький, Л. Троцкий, И. Сталин… Жертвы рядом с палачом! Репортаж с выставки «Сталинизм в судьбах людей» в Музее Великой Октябрьской социалистической революции (так он тогда еще именовался) — своеобразный акт покаяния музея, десятилетиями скрывавшего правду о большевистском терроре.
Впервые была опубликована изъятая с верстки глава книги Г. М. Козинцева «Глубокий экран» (1971). Глава «Озвучание» посвящена тяжким временам 30–50-х годов, когда один за другим следовали запреты снимать фильмы, уже запущенные в производство (или диктовались насильственные купюры в ранее одобренных сценариях). Возвращалось к читателю доброе имя писателя-сатирика Александра Хазина, опороченное в печальной памяти ждановском постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» (заодно с именами Ахматовой и Зощенко). Смешная (но ведь и страшная!) сценка, написанная Хазиным для капустника в Доме писателя: «А мы прозу сеяли, сеяли…» — напевали «инженеры человеческих душ». «А мы прозу вытопчем, вытопчем…» — отвечали идеологически вооруженные критики. Продолжалась начатая в предыдущих номерах журнала публикация книги Н. А. Бердяева «Христианство и классовая борьба».
Закончу на музыкальной ноте. В блестящей статье выдающегося историка музыки Михаила Друскина «Парадокс и его последствия» критически анализировался расхожий афоризм, приписываемый М. Глинке: «Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем». Фраза эта не авторизована и воссоздана по памяти А. Серовым, но главное, вырванная из контекста беседы, она может быть истолкована по-разному. Чем сразу же воспользовались в 1948 году авторы очередного партийного навета на современную музыку, сделав из слов Глинки знамя борьбы за «реалистическую музыку» против «музыки формалистической».
А на третьей (внутренней) стороне обложки читателя ждал сталинский некролог, написанный Георгием Ивановым:
Короткий, гнилозубый, в оспе
Лежит в Москве в блистательном гробу
Великий Сталин — Джугашвили Оська,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
И перед ним в почетном карауле
Стоят народа меньшие отцы,
Те, что страну в бараний рог согнули,
Предатели, убийцы, подлецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела,
И в центре — жирный Маленков, похожий
а вурдалака, ждущего кола.
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, —
И перед ними высится, как плаха,
Проклятый вождь, проклятый гроб.
Париж, 20 марта 1953
Иосиф РАЙСКИН